Степной ветер

Видел человека, который беспокоясь за свою мягкую, тонкую и чувствительную натуру, создал себе совершенно новую личность. Новая личность балагурит, пьёт, запарывает сессии и имеет успех у девушек. Настоящий человек пылится в шкафу, временами шокируя своим появлением имеющих очи, чтобы видеть.

Видел человека, который обманывался, считая себя великим властителем над собой. В реальности же он ездит по социуму в этаком танке и ни с кем плотно не взаимодействует, обеспечивая таким образом минимум возмущений, подлежащих пресловутому контролю.

Не жить-то оно проще. Потом настоящую личность выкопать и сдать Господину. Новёхонькая, как и была выдана. Возьми своё, Господин.

Я должен всем — вам, себе, Луке — минимум ещё одну песню.

Подчеркну отдельно, что никто из евангелистов — и даже дотошный Лука — не пишет о самом моменте воскресения. Даже допрос у Пилата — тоже не самая доступная вещь, полагаю — освещается, даже — тайные — переговоры того же Пилата и заседания Синедриона. Как воскрес Иисус — непонятно. Неясно. Тайна.

”Пред ними же и поставил себе жива, деньми четыредесятьми являяся им” — это да. Само обозначение события — присутствует: “Воскрес”. Но, кстати, не у Луки. Его источник, наверняка, опять Дева Мария, бывшая в числе мироносиц. (Кстати, любопытно, как эта группа женщин проходит через всё евангелие: сначала они упоминаются как благотворители, потом упоминается исцеление мужа одной из них, потом они стоят у креста, потом наблюдают погребение, а потом, опять поимённо перечислены, становятся первыми, кому сообщено о Воскресении.) Вот скажите, если бы евангелисты того времени писали бы действительно мистический текст, а не мемуары — упустили бы они возможность нарисовать сцену в духе пророка Иезекииля? (для танкистов: “Сыне человечь, оживут ли кости сия?”)

Эта несколько суховатая хроника убедительней ярких описаний.

И — ах! — до чего же мне нравится сюжет с путешествием в Эммаус! Я затрудняюсь выбрать между ним и иоанновской рыбалкой. Вообще, православные должны весёлые розыгрыши беречь до Пасхи, не тратить их на унылое 1 апреля. И шуточка с закинутыми сетями, которые потом не вытащить, и рыба на углях после вопроса: “Ребята! Поесть не найдётся?”, и, не побоюсь этого слова, самый настоящий троллинг: “Хм... О чём это вы спорите и печалитесь?” — всё это так человечно, по-доброму забавно. “Ты один, по ходу, такой: пришёл в Иерусалим и ничего не знаешь, что там было”, — обиженно заявляет ему Клеопа. “А что было-то?” — Христос сама наивность.

Ах, не горит ли сердце ваше, о, Лука и Клеопа? Тот, кто смог пройти сквозь капернаумскую толпу, как через августовскую пшеницу, лишь слегка раздвигая руками препятствие, и вас сейчас вводит в заблуждение, давая возможность поверить, не отнимая свободы до последнего.

Поверить в христово воскресение — не так-то просто: даже те, кто целительством и экзорцизмом зарабатывал себе на жизнь, нуждались в серьёзной вправке мозгов. Что и происходит.

Христос восстал от смерти, как от сна, и теперь мы знаем об этом, благодаря несколько насильно убеждённым апостолам. Великий пост кончился, наступили праздники.

Вот только в терминах нашего пути это означает едва пройденную четверть.

Нам остаётся пройти ещё три четверти пути.

Нить больно врезается в ноги, но всё, что мне остаётся — балансируя над бездной, ставить одну ногу впереди другой.

Приближался праздник опресноков, называемый Пасхой. Ученики наверняка расслабились — уж конечно, в доме благоволящего к учителю ничего плохого случиться не может(кстати, интересно бы знать имя владельца Сионской горницы; кто он был? как сложилась в дальнейшем его судьба?), да и саддукеи со священством всё больше зубами скрипят, без какого-либо эффекта. Может, пронесёт?

И они дурачатся, и выясняют кто из них круче, и, разгорячённые немного вином, приветствуют речи Спасителя: “Вот, сейчас ты говоришь всё прямо, без всяких притч. Теперь-то мы тебе уж точно верим”. Ныне ли веруете?

Прямо в это усыплённое “Don't disturb me now, I can see the answers: 'till this evening is this morning, life is fine” Христос роняет страшные слова: “Вот хлеб. Это моё тело, которое отдаётся за вас. Делайте так в память обо мне.” Где-то на противоположном конце стола Филипп и Нафанаил оборвали тягучую песню рыбаков Галилеи, которую напевали вполголоса. Симон Зилот поперхнулся куском ягнятины. Иоанн забыл выдохнуть.

Вы только подумайте: в этом месте трапезы председящий должен предлагать сотрапезникам слова псалмов, повествующих об исходе евреев из Египта, а он? А он...

Меня поразил этот момент в нынешнее чтение. Что вы будете делать, когда вам подадут чашу со словами: “Эта чаша — новый завет моей кровью”? Напомню, старый завет был — “помажьте косяки дверей кровью агнца и ваши первенцы останутся жить, а сами вы сможете покинуть Египет”. Именно эти смыслы всплывали в голове каждого еврея, а уж тем более думающего и совестливого, какими наверняка были апостолы.

На праздничном пиру вместо ночной прохлады повеяло жаром открытой, отчаянно кровоточащей раны. Если уж хлеб был назван телом, то куски пасхального агнца уж точно приобрели привкус человечины — в воображении присутствовавших.

Что восприняли ученики из того огромного массива информации, который Иисус следом им вывалил на прощание — только он один и знает. Но вряд ли много: “Вот, у нас есть два ножа”, — отвечают они на явную метафору (и почему-то кажется, что это опять был Пётр). “Достаточно”, — в смысле, хватит. Довольно. Хватит огорчать Учителя.

А дальше начинается кошмар. Славянский текст сдержанно называет состояние Христа “подвигом”: “И быв в подвизе, прилежнее моляшеся”. В греческом стоит гораздо более значительное ἀγωνίᾳ. Конечно, это не та “агония”, которая предсмертные муки, это та ещё, древняя агония, слово, которым обозначали, скажем, схватку борцов на ринге или сшибку двух кавалеристов. Или просто битву не на жизнь, а на смерть. Но тем не менее.

Иисус был не только единородным, но и возлюбленным сыном, поэтому в своей смертной борьбе он не был оставлен до конца. Интересно, о чём они говорили — Иисус и ангел?

Это, кстати, и нам даёт надежду: если мы готовы идти до конца, выполняя выпавшее нам на долю, то поддержка не заставит слишком долго ждать. Никто не говорит, что будет легко, напротив, придётся потеть кровью. Но это будет возможно. Пусть едва-едва, но всё-таки — выполнимо.

Это была заметка в скобках, вернёмся, однако, к тексту.

Несмотря на последнее предупреждение, Иуда продолжает своё пике.

Несмотря на очевидное чудо, храмовая стража пленяет Христа.

Несмотря на страх, рассеявший остальных, Пётр — и Иоанн, как повествует он сам — идут за Христом.

Несмотря на предостережение, Пётр всё-таки отрекается. (Я говорил уже, что это — избыток конспирации? Вряд ли можно обвинять в трусости одного из тех двоих учеников, которые пошли вслед даже взятому под стражу Учителю).

Несмотря на отречение, Господь не лишает Петра своего взгляда. Плачь, Пётр, плачь. И мы с тобой будем плакать.

Храмовая стража издевается, первосвященники и старцы требуют чуда и мгновенного превращения Израиля в мировую державу, Кайафа рвёт на себе дорогой лён и не менее дорогую шерсть, осуждая Христа, я же, забившись от величия происходящего и одновременно от ужаса перед ним куда-то в щель между половицами, только и знаю, что кричать внутри себя: Господи, помилуй!

Вот мы и добрались до того момента, до той недели, в которую Иисус целенаправленно низводит и курощает иерусалимский истеблишмент.

Ах, эти игры в “я знаю, что ты знаешь, что я знаю”! “С небес спустилось Иоанново крещение или человеческие выдумки это?” — вопрошает Господь иудеев. А они показывают, что за две тысячи лет ничегошеньки-то и не изменилось, и всё так же люди боятся потерять лицо больше, чем сказать глупость — и всё равно потерять лицо. Всё, что угодно, лишь бы не признавать свои ошибки. А если вспомнить, что мёртвые не смеются... Какие открываются возможности!

Всё же, вариант повествования, в котором приговор над злыми виноградарями произносят сами фарисеи, мне нравится больше, и я позволю себе слегка поспорить с евангелистом по поводу того, что точнее и правильнее, и меня в этом поддержит Матфей.

А знаменитое, избитое, изъезженное “Кесарево — кесарю”, звучащее в этой главе, мне отчаянно не хочется понимать так, как нам рекомендуют пользующие Церковь и получающие от такого использования извращённое удовольствие члены этой Церкви. Кесарю — цату с евойной рожей, коея эфиопский вид и зрети не хотим, ни же помнити. Богу — сердце, душу, жизнь, самое дорогое. Разумеется, Христос не призывает своих последователей к мятежу, открытому или нет. Христиане просто в другом пространстве. Кесарь остался в плоскости, упёршись в черту, не в силах её преодолеть. Объёмное пространство христианства не имеет границ.

Ну и напоследок, чтобы добить книжников, Иисус идёт в наступление и вместо скучной задачки человеческих крючкотворцев предлагает им померяться силой с собственной трансцедентностью. Вот уж где привычных измерений не хватает, чтобы схватить явление во всей его полноте!

Мы так уверены в своей логике — а что, если она тоже деформируется в близости бесконечно полного Божественного разума, как привычная геометрия перестаёт работать вблизи чёрной дыры?

В последнее время я часто возвращаюсь к словам Спасителя: “Если кто хочет душу свою спасти, то погубит её. А кто погубит душу свою ради Меня и Евангелия — тот спасёт её.” Всё же, я расположен понимать значение слова "душа" глубже, чем просто как синоним слову “жизнь”. Разумеется, “губить душу” — это не в смысле христианской морали губить. Ни в коем случае.

В моём понимании это высказывание прочно связано с левой щекой и вторым поприщем: большое искушение есть закрыться железным занавесом от всех, держа нерушимый нейтралитет со всеми, независимо ни от чего. Христос показывает собственным примером путь человека, который идёт по жизни с сердцем нараспашку в пробитой насквозь груди, открытый любому — как впавшему в наивность Захарии, так и злобным сплетникам за спиной у него же.

Притча о непопулярном кандидате на царство — в те же ворота: данный нам мнас, он же — талант, бесполезно прятать в тряпице, не за тем он дан.

Поступок Закхея предстаёт совсем в другом свете, если вспомнить, что он вряд ли был моложавым сорванцом, скорее напротив: седеющим, но ещё крепким мужичком, довольно почтенным в некоторых кругах, хоть и презираемый народом. Вот вы можете представить Абрамовича, влезающего на яблоню, чтобы получше разглядеть крестный ход? Или кто там у нас невысокий? Ну или хотя бы главу городского управления налоговой полиции? А Закхей, между прочим, замещал именно эту должность.

А потом он ещё и встаёт на своём собственном приёме и обещает половину имения просто отдать нищим, а обиженным возместить четверицей. Возникает вопрос: а ему-то что после этого останется от имения? И это всё буквально сразу после того, как некий благочестивый князь ушёл опечаленный, не в силах отказаться от своего богатства.

Закхей рвёт сердце своё, не щадит свою душу — и тем спасает её. Рвёт, когда подставляется под насмешливые указующие персты уличных мальчишек Иерихона. Рвёт, когда, опьянённый близостью Христа, даёт весьма жёсткие обеты перед всеми, определённо теряя свой авторитет строгого и безжалостного сборщика. Ни рассудительности, ни меры у человека, надо же. Рвёт, когда отказывается от такого богатства, явно бывшего до этого его утешением.

Притча о мнас, мне кажется, ещё и о самом Христе. Он “тратит” свои дары направо и налево, приобретая ими, однако, человеческие души. Если бы он всё свернул в тряпочку в натужном желании сохранить всё “как было”, он не был бы Сыном своего Отца.

Ну и да, сребролюбивость книжников и фарисеев нам уже подчёркивали. Закхей после своих слов — на пороге умножения имеющихся у него (и на данный момент — неважно, как приобретённых) мнас путём превращения их в некрадомое богатство. Сребролюбивые фарисеи могут при некоторых раскладах потерять и то, что они почитали имеющимся у себя: в смерти количество металла в карманах покойного означает что-нибудь только в том случае, если труп приходится вытаскивать из воды.

Подчеркну — в который раз! — напоследок, что нет ценза на размер прибыли от выданного мнас. Есть ценз на её наличие.

Налог на недобавленную стоимость.

Две сегодняшние притчи не зря идут одна за другой. В первой Спаситель советует нам упорствовать в молитве, что бы ни происходило. Во второй — советует, о чём именно молиться.

Меня несколько смутила просьба вдовы “отомстить”, и я пошёл читать оригинал и соседние переводы. Результат получился интересный. Выходит, ἐκδικῆσαι — это в самом деле “мстить”, только оно употребляется после слова “судить”(κρίνεις καὶ ἐκδικεῖς τὸ αἷμα, “судишь и отмстишь нашу кровь”). То есть, требовалось не рассудить дело в пользу вдовы — вероятно, оно и было так рассуждено — требовалось привести в исполнение решение суда. Не претендую, впрочем, на глубину экспертизы — результаты не такие однозначные, как иногда бывает.

Вообще, эта притча — один в один друг, просящий в полночь куска хлеба.

О следующей притче тоже было написано и сказано столько, что мне прямо-таки боязно браться за неё самому. Поэтому особенно распространяться не буду.

Отдельно отмечу только тот момент, что ныне расплодилось в Церкви множество товарищей, обчитавшихся не то Добротолюбия не с того конца, не то каких-то руководств для игуменов обители Неусыпающих — в общем, “смирятелей” и “смирителей”. Сии почитают себя уж не знаю, кем, но к прочим относятся подчёркнуто грубо и как бы вырабатывая “смирение” у своих жертв. Потыкать бы их хорошенько в кованый переплёт напрестольного Евангелия носом. Раза три. Интенсивно. Каждого.

Ох.

Что до мытаря, то он молится о милости Божией для себя — и прав в этом. Решение уже принято в его пользу, но Господь медлит привести его в исполнение — не потому, что сам себя не боится и плевать хотел на всех фарисеев мира, конечно, но чтобы испытать веру мытаря.

Ну и опять здесь явственно демонстрируется, что производная праведности по времени гораздо важнее самой праведности. Тот, кто остановился — замёрз и умер.

"Блюди убо, душе моя, не сном отяготися, да не смерти предана будеши...”

По поводу смирения, ложно понимаемого как бесхребетность, имею аргументированно возразить следующее: “Аще согрешит к тебе брат твой, запрети ему”. Я прошу оценить тонкое различие: не “снеси молчаливо”, но и не “отомсти оком за око”. Запрети. Я знаю, что это “ложный друг переводчика”, но в Евангелии есть хороший пример такого запрещения: запрещение погоде топить лодку с апостолами. “Умолкни, перестань!”, — говорит Христос расшалившемуся озеру, что вполне годится и для ближнего.

Что есть вера? Не есть ли это отсутствие удивления? Иначе почему бы Спаситель сразу после нестандартного агрономического совета говорит о рабе, который, отпахав, приходит и служит господину, не требуя за это дополнительной похвалы? Эти три — вера, смирение и кротость — кажутся мне связанными вместе в тугой пучок. Лишь смиренный в состоянии принять то, что течёт ему навстречу в потоке времени. Чтобы принять это, нужна вера, которая есть, в частности, доверие Богу, который не даст нас в обиду, если что, но и скучать не позволит. Дух же смиренного кроток, ибо невозмутим ничем внешним, ибо внешнее воспринимается как ещё один спортивный барьер в забеге с препятствиями.

История о десяти прокажённых не так проста, как кажется на первый взгляд. Господь очищает всех десятерых, посылая их к (иудейским) священникам. Натурально, все десять поворачиваются и идут в указанном направлении. Внимание, вопрос, однако: самарянин-то куда намылился? Что ему до иудеев? И тем не менее, он, не рассуждая, идёт. Лишь заметив, что исцелён, он, очевидно, приходит в себя и понимает, что для него дальнейшее путешествие не имеет смысла.

Прокажённым не надо было идти ни к каким священникам на самом-то деле, всего лишь вернуться и поблагодарить. Христианину не надо рисовать пентаграммы и ломать шею чёрному петуху для обретения дополнительного мистического опыта: царство Божие для него наступает ровно с того момента, как он обретает смирение, и находится внутри него, как закваска в тесте.

Что, конечно, не отменяет того факта, что однажды — any day now! — молнией блеснёт с неба Сын Человеческий и, как падальщики к трупу, соберутся к нему все концы земли.

Ей, гряди, Господи Иисусе!

А вот говорили, что лёгкое евангелие. Что для всех. Что сразу понятно. Ну конечно, да. Почти везде. За исключением множества точек меры нуль, как же.

Притча о неправедном управителе, мне кажется, имеет явно не одно измерение — и меньше всего то плоское, социально близкое кесарю. С отвращением читал вчера, как какой-то протестант с оханьем и ужимками подходил, прихрамывая, к этой священной мамоне, к которой, разумеется, возможно только уважительное отношение, потому что невозможно — ах, ах! — чтобы действия управителя в самом деле были оправданы. Откуда-то появилась даже версия, что на самом-то деле должники и должны были столько, сколько написали во втором писании, а вот управитель своими действиями только восстанавливал справедливость.

Тьфу!

Не то чтобы я считал лично для себя возможным растрату вверенных мне активов, но уделять столько внимания тому, что ещё более тленно, чем даже покупаемое этими активами — ...

Самым естественным образом, кстати, притча ложится на ситуацию священника, кающегося грешника и Номоканон. “Сколько ты должен быть в отлучении по Василию Великому? Три года? Садись скоро и пиши: месяц!”.

Но буквальное и — по моему разумению, целевое — понимание притчи находится где-то там же, в кругах благословенного недеяния и подражания воде, не имеющей формы, но сокрушающей скалы. Любой достаток — это неправедное богатство, неправедное в смысле — невечное, прах и тля. А также детские бирюльки. Как бы ни оберегал человек свою кубышку, от лучшего медвежатника — смерти — ему не уберечься. А может, это и есть тот “господин”, который “требует отчёта”?

Прав ли был управитель? Абсолютно! В ситуации, в которой он находился, это был самый правильный выход из положения. И да, с этой точки зрения Господь одобряет его действия. А фарисеи слушают это и сильно напрягаются. (Почему, кстати, этот факт ускользнул от толкователей этой притчи в ключе превращения управителя в “хорошенького” и более не лихоимца?)

Как бы то ни было, “туне приясте — туне дадите”: кто не прилагает сердца текущему богатству, того уподоблю я сообразительному управляющему из притчи. “Не можете работать Богу и мамоне”, потому что из двоих можно любить только одного, а второй получит лишь нерадение. Нерадивыми рабами мамоне и призывает нас быть Господь, поскольку в мире, где все играют в эти игрушки, мы не сможем быть свободны от этой зависимости абсолютно, но можем саботировать эти работы по мере сил, творить бессмысленные — с точки зрения сынов века сего — глупости, раздавая полной рукой, прощая долги, помогая тем, кто не может отплатить, да и в целом не особо заморачиваясь по поводу красивых бумажечек и блестящих железячек, не говоря уже о непонятных циферках на мониторах.

PS: Никто не комментит, и я начинаю озорничать немного.