О Великой Субботе
Apr. 20th, 2014 06:08 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
honestasЗапоздало, но уж как есть. Ещё сегодня про Воскресение напишу, попозже.
В пятницу друг la_cruz написала, что ей неблизки службы Великой Субботы, потому что, по её разумению, апостолы были вне себя от ужаса и горя, и в прострации сидели где-то в укромном месте, в силу чего публичные мероприятия выглядят неуместно.
Я же, со своей стороны, всегда любил богослужение Великой Субботы, и не мог вполне разделить такую точку зрения, почему и бросился разъяснять, что субботняя литургия совсем не о том. По Уставу происходит всё, как говорит la_cruz: погребение происходит глубокой ночью с пятницы на субботу, и весь день все сидят по келиям, симметрично забившимся в тихое, укромное место ученикам.
И только с наступлением вечера (начало вечерни поставлено в 4 часа дня по нашему счёту) братия собирается в соборный храм. А там — вечерня, обычная вечерня. Вот только стихиры почему-то воскресные. Робко, неуверенно пробивается через сухие формулировки радостная весть. Темнеет. Вторым "голосом", вторым планом — в дополнение к последним закатным лучам солнца — открываются царские врата и совершается вход с Евангелием, напоминая нам о том, кто именно наш Тихий Свет.
Закрываются Царские врата. Звучат слова Бытия о том, что всё-то Бог сотворил, и всё-то было хорошо весьма. Но не сложилось. Однако, не нужно отчаиваться: светись, светись, Иерусалим, потому что пришёл твой свет! Иона убежал от ужаса — не хотел быть карающей десницей Бога, не хотел словом отнять жизнь у полумиллионного города (дванадесять тем людей, как обычно, подозреваю, по библейскому счёту — без женщин и детей). И если бы лишь прообразование Ионы, бывшего во чреве монстра, было важно, этим бы и закончилось чтение — но нет, оно продолжается. Про то, как Иона, всё же, приходит к мысли: "да будет воля Твоя, Господи!" И идёт в Ниневию, и изрекает пророчество — но массовой казни не происходит. Жители спасены. Мы — спасены, если услышим Бога.
Ведь Бог — он рядом: разуйся, сын Навин, ты стоишь на одной земле с тем, кто вечно зрит Его лицо.
Идут евреи по пустыне и ропщут: лучше бы сидели дальше в Египте. Тут, Моше, ни таки травы, ни таки воды, щоб я так жил! Люди не готовы верить, им подавай знамение, да побыстрей. А меж тем, всего-то и надо: надеяться. "Что ты донимаешь меня по пустякам, Моисей? У тебя посох есть? Стучи по воде, ну что ты, маленький, что ли? Да, разойдётся. Да, прямо сейчас. Давай-давай."
Я не знаю, как оно было тогда — в ветхозаветном храме. Но каждый раз, когда я стою с текстом Исхода и глашаю хору: "Поим Господеви!", а те мне отвечают, я чувствую, как проваливаюсь, неудержимо проваливаюсь на тысячи лет назад. Я на берегу Волги и на берегу Красного моря и, одновременно, на берегу Кедронского ручья.
Этот диалог чтеца и хора — воспоминание о той, первой Пасхе, которая в сапогах и с посохами, с горькими зельями, печёное огнём. До утра от неё не останется ничего — ибо будет Новая Пасха, Христос.
И снова закрыты царские врата, наш экспресс времени вновь набирает скорость, следующая остановка — пророки.
В храме, тем временем, уже полная тьма. Немного урчат пустые (ещё с пятницы!) желудки.
Авраам готов убить своего сына ради просьбы Бога, а сын этот готов умереть, раз так хочет отец — вот из какого корня происходит человеческая природа Христа. Илия и Елиссей по очереди наблюдают смерть сына женщины, которая относится к ним по-доброму, а затем воскрешают его. Кстати, замечаете, что благочестие делает "всё хуже"? Иудеи чуть не перемёрли в пустыне, женщины вот тут сыновей лишаются? Лёгкой дороги нет, у самой вершины даже воздуха мало. Но я не о том.
Заканчивается всё совершенно эпичной историей про трёх "отроков" — думаю, были они моими сверстниками на тот момент или чуть младше, раз с успехом управляли провинциями Навуходоносора. Пересказывать её вам, други, нет смысла — да и не получится у меня лучше, чем у Даниила, но, о, поэзии! О, сладости слога! О, доброкачественного пафоса! И когда они все втроём оказываются невредимы — это такая надежда для нас всех, зде стоящих и прообразующих мятущихся некогда апостолов: может быть, может быть тот, кто сохранил в огненной печи трёх откроков, и сам не будет опалён горнилом смерти? Может такое быть? Ну ведь может?
Мы знаем, что может, поэтому благословляем Бога. И с нами благословляют его коты и киты, лёд и огонь, натрий и сера — всё, что он сотворил и "не отступил еси вся творяй, дондеже паки нас на небо возвел еси".
Выходит чтец апостола и говорит нам, что если мы умрём со Христом, то и жить будем с ним. Мы погребаемся в смерть — крещением. И тут выводят новокрещённых (ну, должны выводить), и чтец от лица всех говорит: "Воскресни, Боже!" — это вместо стандартного "Алиллуия!", и это, на самом деле, перед Евангелием, а не после Апостола.
А Евангелие?
А Евангелие...
А Евангелие — воскресное. Сошёл молниевидный ангел и отвалил камень. Белоснежный человек открыл ту главу Евангелия, которую мы всю неделю не решались открывать, вспоминая ту цену, которой дались эти строки.
Собственно — вот она, Пасха! Вот оно — Воскресение! Никто не видел, как Христос отдирает с себя липкие от благовоний пелены и выходит прочь из гроба. Мало кто ходит в Великую Субботу на литургию, и мало кто видит, как трескается и облетает с евангельских событий короста времени, как прошлое становится — настоящим.
В пятницу друг la_cruz написала, что ей неблизки службы Великой Субботы, потому что, по её разумению, апостолы были вне себя от ужаса и горя, и в прострации сидели где-то в укромном месте, в силу чего публичные мероприятия выглядят неуместно.
Я же, со своей стороны, всегда любил богослужение Великой Субботы, и не мог вполне разделить такую точку зрения, почему и бросился разъяснять, что субботняя литургия совсем не о том. По Уставу происходит всё, как говорит la_cruz: погребение происходит глубокой ночью с пятницы на субботу, и весь день все сидят по келиям, симметрично забившимся в тихое, укромное место ученикам.
И только с наступлением вечера (начало вечерни поставлено в 4 часа дня по нашему счёту) братия собирается в соборный храм. А там — вечерня, обычная вечерня. Вот только стихиры почему-то воскресные. Робко, неуверенно пробивается через сухие формулировки радостная весть. Темнеет. Вторым "голосом", вторым планом — в дополнение к последним закатным лучам солнца — открываются царские врата и совершается вход с Евангелием, напоминая нам о том, кто именно наш Тихий Свет.
Закрываются Царские врата. Звучат слова Бытия о том, что всё-то Бог сотворил, и всё-то было хорошо весьма. Но не сложилось. Однако, не нужно отчаиваться: светись, светись, Иерусалим, потому что пришёл твой свет! Иона убежал от ужаса — не хотел быть карающей десницей Бога, не хотел словом отнять жизнь у полумиллионного города (дванадесять тем людей, как обычно, подозреваю, по библейскому счёту — без женщин и детей). И если бы лишь прообразование Ионы, бывшего во чреве монстра, было важно, этим бы и закончилось чтение — но нет, оно продолжается. Про то, как Иона, всё же, приходит к мысли: "да будет воля Твоя, Господи!" И идёт в Ниневию, и изрекает пророчество — но массовой казни не происходит. Жители спасены. Мы — спасены, если услышим Бога.
Ведь Бог — он рядом: разуйся, сын Навин, ты стоишь на одной земле с тем, кто вечно зрит Его лицо.
Идут евреи по пустыне и ропщут: лучше бы сидели дальше в Египте. Тут, Моше, ни таки травы, ни таки воды, щоб я так жил! Люди не готовы верить, им подавай знамение, да побыстрей. А меж тем, всего-то и надо: надеяться. "Что ты донимаешь меня по пустякам, Моисей? У тебя посох есть? Стучи по воде, ну что ты, маленький, что ли? Да, разойдётся. Да, прямо сейчас. Давай-давай."
Я не знаю, как оно было тогда — в ветхозаветном храме. Но каждый раз, когда я стою с текстом Исхода и глашаю хору: "Поим Господеви!", а те мне отвечают, я чувствую, как проваливаюсь, неудержимо проваливаюсь на тысячи лет назад. Я на берегу Волги и на берегу Красного моря и, одновременно, на берегу Кедронского ручья.
Этот диалог чтеца и хора — воспоминание о той, первой Пасхе, которая в сапогах и с посохами, с горькими зельями, печёное огнём. До утра от неё не останется ничего — ибо будет Новая Пасха, Христос.
И снова закрыты царские врата, наш экспресс времени вновь набирает скорость, следующая остановка — пророки.
В храме, тем временем, уже полная тьма. Немного урчат пустые (ещё с пятницы!) желудки.
Авраам готов убить своего сына ради просьбы Бога, а сын этот готов умереть, раз так хочет отец — вот из какого корня происходит человеческая природа Христа. Илия и Елиссей по очереди наблюдают смерть сына женщины, которая относится к ним по-доброму, а затем воскрешают его. Кстати, замечаете, что благочестие делает "всё хуже"? Иудеи чуть не перемёрли в пустыне, женщины вот тут сыновей лишаются? Лёгкой дороги нет, у самой вершины даже воздуха мало. Но я не о том.
Заканчивается всё совершенно эпичной историей про трёх "отроков" — думаю, были они моими сверстниками на тот момент или чуть младше, раз с успехом управляли провинциями Навуходоносора. Пересказывать её вам, други, нет смысла — да и не получится у меня лучше, чем у Даниила, но, о, поэзии! О, сладости слога! О, доброкачественного пафоса! И когда они все втроём оказываются невредимы — это такая надежда для нас всех, зде стоящих и прообразующих мятущихся некогда апостолов: может быть, может быть тот, кто сохранил в огненной печи трёх откроков, и сам не будет опалён горнилом смерти? Может такое быть? Ну ведь может?
Мы знаем, что может, поэтому благословляем Бога. И с нами благословляют его коты и киты, лёд и огонь, натрий и сера — всё, что он сотворил и "не отступил еси вся творяй, дондеже паки нас на небо возвел еси".
Выходит чтец апостола и говорит нам, что если мы умрём со Христом, то и жить будем с ним. Мы погребаемся в смерть — крещением. И тут выводят новокрещённых (ну, должны выводить), и чтец от лица всех говорит: "Воскресни, Боже!" — это вместо стандартного "Алиллуия!", и это, на самом деле, перед Евангелием, а не после Апостола.
А Евангелие?
А Евангелие...
А Евангелие — воскресное. Сошёл молниевидный ангел и отвалил камень. Белоснежный человек открыл ту главу Евангелия, которую мы всю неделю не решались открывать, вспоминая ту цену, которой дались эти строки.
Собственно — вот она, Пасха! Вот оно — Воскресение! Никто не видел, как Христос отдирает с себя липкие от благовоний пелены и выходит прочь из гроба. Мало кто ходит в Великую Субботу на литургию, и мало кто видит, как трескается и облетает с евангельских событий короста времени, как прошлое становится — настоящим.
