![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
honestas(Окончание. Начало здесь)
— А вот, смотрите, эта странная буква, наверное, "о" читается. Потому что дальше она же в слове "непороч"... "ныя"? Неважно, в общем, видимо, раньше такие окончания были. В любом случае, там ниже ещё одно слово, и там — "освятив". А вот ещё какие-то странные слова: "стыя", "блгодарив"... Как это вообще произносить?
Нелли, заинтересовавшись, прервала фотосессию.
— Знаешь, я летом была в Болгарии, так там половина слов, похожих на русские, написаны с твёрдыми знаками вместо гласных. Может, тут что-то похожее?
— Ну и как же они их читали? — Теперь и Тана оторвалась от созерцания горящей свечки.
Нелли замялась.
— Я толком не могу объяснить. Там было что-то непонятное. Какой-то неопределённый звук. Попробуй, Эдик, что получится?
В конце концов, у Эдика получилось следующее:
— И всё, еже о нас смотрение исполнив, в нощь, в нюже... — не спрашивайте, я не знаю, кто такой "нюже"... хотя по смыслу должно быть "которую" — предаяшеся, паче же — сам себе предаяше за мирский живот, — тут Эдик сделал было недоумённое лицо, но Нелли сказала:"Не щадя живота своего", — и Эдик, кивнув, продолжил,— приим хлеб во святыя своя и пречистые, и пренепорочные руки, благодарив, благословив, даде святым своим учеником и... тут совсем не понятно, "аплом" какие-то — рек.
— Возьмите и съеште. Это моё тело.
Внутренний Шим-он в Йехуде молчал. Почему-то ему эти слова вовсе не казались бессмысленными. Сам же Йехуда, мешая страх и удивление, отломил небольшой кусок от переданной ему половины хлеба и передал её дальше.
Нет, эти слова казались совершенно разумными! Значит, Учитель знает об опасности, грозящей ему, и нисколько её не преуменьшает. Более того, это означает попросту то, что он всю неделю намеренно ходил по Йерушалайму, напоминая хорошенько цадоким, как именно и за что именно они не любят Галилеянина. Но ведь... Нет!
Чадный дым понемногу снова набирал силу. Йехуда падал в какую-то темную пропасть. Сердце стучало все сильней и быстрей, горло перехватило обручем и уже не отпускало. Шим-он бессвязно бормотал в оба уха сразу. Среди сидящих за трапезой есть предатель, он предаст Учителя. Этого нельзя допустить, этого никак нельзя допустить.
— Да уж не я ли? Уж точно нет!
Долгий взгляд. Йехуда поперхнулся. Смешался, отвел глаза. Опустил голову.
— Ты...
Резко вскинул голову. Как так "я"? Почему — я? Я — самый верный, самый заботливый. Я никогда не предам. Но Учитель в самом деле в опасности, и надо что-то делать. Что я могу сделать? Что говорил там Шим-он? Недельку у первосвященника, а потом — в Галилею, вроде так. И деньги на дорогу. Да и пожертвований есть немного. Уж Йехуда-то позаботится!
Или нет. Шим-ону нельзя доверять. Он наверняка обманет. Но зачем бы ему? В Магдале, между прочим, очень вкусно жарят свежепойманную в Тивериадском море рыбу. Было бы здорово сейчас быть там, а не в запруженном иудеями Йерушалайме.
Может, просто всё рассказать Иегошуа? Может, он согласится на этот план бегства из не по-пасхальному жаркого Йерушалайма?
"Нет, что ты!" — подал из-за спины голос Шим-он. — "Он же не в себе! Ни в коем случае нельзя ничего ему рассказывать!" Йехуда обернулся, но никого, кроме Я'акова, не увидел. Да, пожалуй, так. Не надо ничего никому говорить. Йехуде лучше знать. Он один по-настоящему беспокоится об...
— Йехуда, угощайся.
Зажмурился и тряхнул головой. "Разве я задремал?"
Учитель. В правой руке — кусок хлеба. Струйка жирного соуса медленно течёт вниз по мизинцу вниз и ниже, ниже, к запястью.
Ученик медленно поднял голову. Было очень страшно посмотреть в глаза Учителю, и вместе с тем не было сил удержаться от этого взгляда. Их глаза встретились.
Йехуду трясло крупными, сильными толчками.
Шим-он говорит...
Радостоворны очи его паче вина и белы зубы его паче млека...
Самый верный, самый умный, обо всём позаботится...
Скажи мне, ты, которого любит душа моя — где пасёшь ты? Где отдыхаешь в полдень?
Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками...
Ослиный победитель!
Вот, мы оставили всё, и пошли за тобой... Истинно, истинно говорю вам: никто, оставивший ради меня дом или жену, или друзей...
Всё-таки, что будет, если ты это сделаешь? Это так легко, Йехуда, просто приди и сообщи нам! Это власть над чужой судьбой, доставшаяся тебе просто так. Используй её. Покажи себя.
Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле. Покажи мне лицо твоё, дай мне услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лицо твоё приятно. Возлюбленный мой принадлежит мне, а я — ему. Он пасёт между лилиями.
Только ты один понимаешь, только ты один можешь помочь. Ты можешь помочь. Иди к Шим-ону, он не спит.
Встретили меня стражи, обходящие город, избили меня, изранили меня; сняли с меня покрывало стерегущие стены.
Это так просто, Йехуда!
Левый локоть сорвался, и Йехуда чуть не упал лицом прямо на низкий столик. Сохранив равновесие, принял кусок и снова взглянул в глаза Йегошуа.
Тревога и боль. Страх? Боль, боль, боль.
Лучше бы ты никуда не ходил, Йехуда. Лучше бы ты остался.
Что? Что это за голос? Почему так страшно, до боли в рёбрах страшно его слышать? Йехуда, кто тут сходит с ума? Мало тебе Шим-она? И всё-таки, остался бы ты тут.
Ещё один долгий взгляд. Короткий вздох.
Горько, неодобрительно, отчуждающе:
— Что делаешь, делай скорее...
Он бежал вверх, к Храму, поминутно цепляясь сандалиями за края ступеней и выступы городских булыжных улиц, нелепо размахивая руками, задыхаясь, ощущая, как сводит от несвоевременных усилий полный желудок. Разве жасмин уже отцвёл? Где тот запах, что преследовал его всё это время? Где он, под него так спокойно было думать, так ясно было видно. Налево. Мимо прохожего, между ним и стеной. Быстрее.
Добежать, толкнуться в ворота, согнуться пополам, держась за рёбра.
Кайофо. Шим-он, выглядывающий у него из-за плеча.
Место. Вы обещали. Не трогайте. Галилея. Через неделю. На дорогу. Деньги.
— Вот твои деньги, Йехуда. Заработал. — Первосвященник протянул ему небольшой кошель. — Свободен!
Он обернулся назад, в дом, чтобы отдать необходимые распоряжения.
— Стойте, Кайофо, Шим-он! — Йехуда схватился за широкий рукав первосвященнического хитона. — Я... Я с вами.
И лишь спустя мгновение, он понял, что именно его поразило в согласии первосвященников.
— Слишком легко.
Эдик стоял в открывшемся дверном проёме. Тем временем на землю упали первые капли дождя.
— Что слишком легко? Эдик, мы сейчас все намокнем, давай заходи. — Нелли немного нервничала.
— Дверь открылась слишком легко для давно заброшенного здания.
— Что, Эдик, приведений боишься? — улыбнулась Тана.
— Не говори глупостей. — непонятно кому бросила Хельга. Потеснив юношу, она сделала шаг вперёд — и чуть не упала. Когда-то, очевидно, в храме были деревянные полы, но теперь остались только высокие пороги, да кирпичные столбики там и тут.
Друзья осторожно спустились с порога на земляной пол. Через большие высокие окна вдоль обеих стен падал неяркий, рассеяный свет облачного неба и доносилось шуршание дождя по опавшей и опадающей листве.
Внутри храм сохранился ещё лучше, чем снаружи. Конечно, росписи тут и там растрескались, потеряли фрагменты, выцвели или были уничтожены плесенью, но читались целые сюжеты, а не отдельные фрагменты, как на росписях в наружных нишах. На этих росписях, лёгких и прозрачных, как акварели, сидели, стояли и шли люди — вместе и поодиночке, общаясь и просто в ряд, будто на параде. Черты их лиц были тонки, создавали ощущение благородства, требующего не преклонения, а подражания. Пальцы правых рук у многих были сложены в один и тот же странный жест, выглядевший настолько сложным, что казалось, будто только их изящные кисти годятся для него. Всё это происходило под небесами такой чистой лазури, будто в качестве палитры использовалось мартовское утро. Зелень растений, пурпур и индиго длинных одежд, солнечная желтизна ореолов вокруг голов — они были слишком яркими, чтобы быть реальными, они были слишком реальными, чтобы настоящим был наш мир. Там и здесь вниз по изображениям спускалась вязь букв, в которых Тана после минутного замешательства распознала греческие. К сожалению, уцелела едва четверть от первоначальных росписей.
Полы отсутствовали всюду, кроме самой дальней части храма, где возвышался деревянный помост. В центре этого помоста стоял квадратный стол. Внимание невольно притягивалось к этому столу: его местоположение было отмечено полукругом стены, обращённым вовне, и полукругом помоста — внутрь.
Эдик, поигрывая зажигалкой, двигался вдоль стен, рассматривая росписи.
Нелли постояла немного в нерешительности, потом достала зачехлённый было от дождя фотоаппарат и, бормоча что-то невнятно про "убогий свет", принялась высматривать оригинальные композиции.
Недалеко от входа, по левой стороне, находилось изображение, сохранившееся гораздо лучше прочих. Молодая женщина под красным покровом, закрывающим голову, плечи и руки до самых запястий, правой рукой держала, а левой прижимала к сердцу ребёнка — очевидно, своего сына — в белой нательной рубашке в голубых звёздах и верхних покровах тёплого охряного цвета. Их щёки соприкасались; ребёнок трогательно протянул левую руку вверх, к подбородку женщины. Перед этим-то изображением и застыла Хельга, не в силах оторваться. Ещё мгновение назад эти двое — мать и дитя — существовали только друг для друга. Но что-то выдало присутствие третьего, и женщина, оторвавшись взглядом от сына, смотрела прямо на зрителя. Странное дело — в её взгляде не было столь ожидаемого в подобном случае отторжения. Наоборот: будто бы женщина вначале предложила помощь через кого-то, а теперь, когда за этой помощью пришли, её взгляд полон сострадания и осознания — насколько, в самом деле, её помощь нужна.
Пройдя вдоль левой части до самого помоста, Тана перешла на другую сторону и двинулась в обратном направлении. Судя по всему, изначально существовал только храм — с полусферическими куполами над центром здания и над каждым из четырёх его крыльев. Потом построили — или пристроили — колокольню, совсем в другом стиле. Соседние крылья соединялись не простым прямым углом, а выгнутым наружу полукругом с прямоугольной нишей. Когда-то, очевидно, в этих нишах что-то висело — росписей там не было, зато высоко вверху чернел проржавевший крюк. Из стены внутрь храма к подножию каждой ниши вырастала огромная каменная чаша, наполненная — сейчас или всегда? — песком.
В такой нише между западным и южным крылом обнаружилась небольшая бумажная картинка, чёрным, выцветшим в красное, прорисью изображавшая человека, очень похожего — по крайней мере, одеждой — на нарисованного в нише снаружи храма. Надпись странным шрифтом, но по-русски, гласила:"Свт. Иоанн Златоуст". Прямо перед картинкой в обрезанной пластиковой бутылке стоял букетик давно увядших полевых цветов. В песке чаши стояла свеча — и в этот момент Тана поняла, зачем в чаше песок. Только вот...
— Эдик!
Он обернулся с помоста.
— Эдик, у тебя же ведь есть зажигалка, верно?
— Есть. — Ответил Эдик, с щелчком закрывая крышку зажигалки. — А что?
— Ты свечу не зажигал?
Прежде полусонное, лицо Эдика приняло обеспокоенное выражение.
— Да нет, вроде.
— Так она же горит!
— Ну, не знаю. Не помню. Какая разница?
Тана промолчала.
— Ты же не думаешь, что... Что за глупости? Очевидно, я проходил мимо, увидел свечу, зажёг и забыл. Разве это не достаточно правдоподобно?
— Да, наверное, так и было, — сказала Тана словно во сне и потянулась к свече, чтобы потушить её.
— Стой! — Нелли схватила её за локоть. — Во-первых, это будет отличный кадр. А во-вторых — ну горит она и горит. Так даже веселее. Будем уходить — потушим.
Эдик, тем временем, поднялся на помост и обнаружил небольшую дверцу в стене. Когда-то она была закрыта на замок, но с тех пор сгнила и дужка замка, и ушки на дверце, так что открыть её ничего не стоило.
В этот момент что-то случилось. Внезапно он снова мог отделить "сейчас" и "потом".
Затем он обнаружил, что способен видеть. Где-то очень далеко во тьме внезапно возникло пятно яркого света. Невыносимо яркого света.
Свет разрезал тьму тысячами лучей. Тьма, что царила вечность, оказалась бессильна перед ним. Свет будто бы резал и Йехуду на куски. Он был тяжек, жгуч. Он требовал и обвинял.
Йехуда захотел укрыться от этого света, забраться обратно во тьму, ибо неизмеримо мучительнее было чувствовать "сейчас" и "потом" и видеть этот свет, который просвечивал его насквозь. Который точно знал, как он прожил свою жизнь, каждое мгновенье своей жизни.
Лучи источника света в самом деле начали меркнуть. Время вновь замедлило ход. Тяжёлые воспоминания вновь обрушились со всей жестокой бессмыленностью. Но последний луч света донёс до него голос, который невозможно было не узнать. Всего одно слово:
— Йехуда...
«В такую светлую ночь и факелы не нужны. Мы идём ходко. Йегошуа вряд ли задержится в Гефсимании, скорее всего, помолившись, вернётся в Вифанию. Нужно успеть.
Деньги уже при мне. Надо же, а я думал, с этим-то как раз обманут. И в ковчежце ещё осталось. Хватит на дорогу, да и там хватит. Среди учеников каждый второй — рыбак, каждый третий — с ремеслом в руках. Не пропадём.
Быстрее!»
Сад, а в нём — его любимое место. Ничего, ещё вернёмся, может, сюда, как только Учителю станет лучше. Он же ничего сейчас не понимает, слишком много событий, слишком много людей. Но Йехуда рядом, Йехуда поможет, Йехуда...
— Йехуда!..
Если бы не его имя, произнесённое вполголоса, он прошёл бы мимо, даже не заметив, где стоял Учитель.
Лицу стало на мгновение очень холодно, и тут же — очень жарко. Сердце стучало, будто ломясь наружу из груди.
Он помнил план. Он приветствует Йегошуа. Он всё ему объясняет. Их ведут в город, там в храмовых гостиницах они пережидают Песах. Как только народ расходится после праздника по домам, они отправляются в Галилею под присмотром пары стражников.
— Радуйся, Равви!
Когда, когда всё пошло не так? Что заставило Йехуду хотя бы на секунду усомниться в своём единственном Йегошуа? Разве не очевидно сейчас, как слабы и бессмысленны все доводы Шим-она? Не безумен он, Святой Израилев! Не внушением лечит Сын Божий!
В ужасе отшатнувшись от мнимого безумца, взор которого был яснее и осмысленнее, чем у любого из Санхедрина, он услышал:
— Не поцелуем ли предаёшь... Йехуда?
Не было сил поднять глаза. Всё кончено. Шим-он кругом обманул его, одурачил. А он, простец из Кариота, поверил.
Он упал на колени, где стоял, запустил руки в волосы.
Если лжёт Шим-он, тогда прав Учитель.
Если лжёт Шим-он, тогда Учитель будет мёртв сегодня ещё до заката солнца, как он и предсказывал. И он, Йехуда в ответе за это, он один сделал это немыслимое преступление возможным.
Если лжёт Шим-он, Йехуда только что своими руками убил Утешение Израиля.
Убил того, кому когда-то верил.
Убил того, кого любил. Любит и сейчас — но, о! что за мучение осознавать, что собственноручно скормил судебному чудовищу Санхедрина собственную любовь!
«Лучше бы мне не родиться.
Лучше бы мне Бар-Зибди на Киннерефе привязали что-нибудь потяжелее на шею, опутали сетью, да выкинули бы из лодки.»
Я поднял голову. Вокруг никого. Ушла спира, увела Йегошуа. Разбежались остальные.
У меня в руке — кошель, тихонько позвякивающий монетами.
Что дальше?
За спиной раздаётся треск ломающегося сухого сучка. Судорожно хватая воздух, я оборачиваюсь.
Шим-он. Самодовольная рыбоглазая тварь, ненавижу! Я бросаюсь прямо на него и натыкаюсь лбом на толстую ветку старой маслины.
— Осторожнее, Йехуда, — голос Шим-она каким-то непостижимым образом раздаётся из-за моего левого плеча; тягучий, с похабными придыханиями. — Череп человека очень хрупок.
— Лжец! Ты лжец! Ты всё лгал мне! — я снова оборачиваюсь, но левит делает ещё один шаг и опять оказывается у меня за спиной.
— Да, я лгал. И ты знал это, Йехуда, знал это с самого начала. Не было ни одного доказательства моей правоты, никогда. И это ты тоже знал. Знаешь, почему ты предал своего Учителя?
Мы оба продолжаем этот странный хоровод. Я — пытаясь заглянуть Шим-ону в глаза, он — избегая моего взгляда.
— Ты предал его, потому что ты так решил. Такова была твоя воля.
— Неправда! Ты, ты заставил меня! Каждый день ты давил на меня, и ночь не была спасением! — Я знаю, в вине Шим-она — моё оправдание. Я должен доказать, что он виноват, должен, должен, должен!
Шим-он снова смеётся своим противным смехом, высоко задрав голову со своей противной, жирной, пахучей бородой, держась за бока негнущимися от перстней пальцами. Смех сбивает его с такта, и я, наконец, вижу его лицом к лицу. Своим горящим от стыда лицом к его самодовольному, пучеглазому, торжествующему лицу.
— Нет-нет-нет! Похоже, это не твоему Учителю нужен отдых в Галилее, а тебе самому, ученичок! — Он тяжело отдувается, вытирая глаза тыльной стороной ладони. — Днём я всего лишь повторял тебе твои собственные мысли, ничего больше. А ночью... Разве кто-нибудь властен над тем, что ты, Йехуда, видишь в своих сновидениях?
— Мои мысли? Мои? Это «ослиный наездник» моя мысль? Или про лис? — И я с ужасом понимаю, что уже знаю, каков будет ответ лживого левита.
— Твои, твои, Йехуда. Видишь, как ты хорошо их помнишь? Это потому, что они твои и есть.
Точно. Теперь я вспомнил. Но как же...
— Откуда я знаю? — Он, казалось, опять был готов расхохотаться. — Это читается по твоим глазам, простак! Кого ты обвиняешь, невежда? Ты родился проклятым, проклятым и умрёшь!
Меня гнёт к земле осознание.
Я вижу всё произошедшее ещё раз, я ощущаю, как мои мысли, мои сомнения, моя самонадеянность ослепили меня.
Я хватаю с земли камень и, резко выпрямившись, бросаю его Шим-ону в лицо.
Стук камня о ствол маслины.
Тишина.
Вокруг меня никого.
Серело.
Йехуда шёл к храму. Шёл той же дорогой, которой вчера бежал из Сионской горницы.
В правой руке он нёс мешочек, чуть слышно звякавший при каждом шаге. Он ему больше не нужен.
Его обманули.
Да, он и сам был рад обмануться, глупо отрицать это перед самим собой, но и священники не были честны. Йехуда хотел взглянуть им в глаза.
Серый камень, тёмные пятна тут и там растущих деревьев.
Он пересёк площадь и принялся подниматься по длинным и высоким храмовым ступеням. Он должен увидеться с теми, кто обманул его.
В храме ещё совсем темно, тихо и ни души. Йехуда прислонился спиной к стене. От воспоминаний, связанных с этими местами, подташнивало. Слишком много в них было Учителя, слишком многим Учитель был для него.
Под сводами раздались голоса десятка людей, и Йехуда вышел на свет, чтобы увидеть, кто идёт. Это оказались чредной священник, человек пять левитов и трое членов Санхедрина.
— Эй, вы! Я хочу видеть Кайофо!
Левиты загоготали. Чредной священник сделал вид, что не слышит. Один из членов Санхедрина смерил Йехуду негодующим взглядом. Никто из них даже не замедлил хода.
Йехуда перегородил идущим дорогу.
— Я Йехуда Искариот! Мне нужно увидеть Кайофо!
Священник прошёл мимо, грубо толкнув препятствие плечом.
— У прокуратора твой Кайофо, неуч, — бросил он, обернувшись на мгновение.
— Но... Постойте! — Йехуда в отчаянии схватился за одежду одного из цадоким. — Я согрешил, предав кровь неповинную! Но всё ещё можно..
— Нам-то что? Сам с этим возись, — старейшина вырвал свою верхнюю одежду из рук Йехуды. — Пошёл вон!
Йехуда размахнулся и бросил в него своим серебром, но зацепился пальцем за узел тесёмок. Кошель раскрылся, серебро с громким звоном посыпалось на храмовый пол. Левиты, цадоким и священник обернулись и застыли, глядя на Йехуду, а тот глядел на них.
Где-то пропел петух. Ученик развернулся и бросился прочь, не оглядываясь и не разбирая дороги.
Он сидел на склоне одной из гор, окружавших Йерушалайм, под деревом, бравшим на себя большую часть тяжести полуденного солнца. Он не мог отвести глаз от располагавшегося неподалёку холма с тремя столбами на нём. Где-то за спиной у него бродил неизвестно откуда взявшийся Шим-он. Бродил, попинывал камни, что-то бормотал себе под нос. Ветер временами доносил сладковатый аромат его благовоний, от которого у Йехуды болела голова. Сил не было даже на то, чтобы спросить, какого дьявола Шим-ону было нужно.
Кайофо ушёл к прокуратору. Значит, если ему удастся убедить Пилата, Йегошуа будет... Элохи! Пусть ему не удастся!
У ворот города начала скапливаться толпа из тех, кто не мог войти, потому что другая, гораздо большая толпа подходила к воротам, желая выйти. Людской нарыв некоторое время раздувался, пока наконец не прорвался на дорогу.
Внутри строгого квадрата из римских легионеров, окружённого со всех сторон разноцветной толпой, шло четверо. Трое из них несли на себе тяжёлые перекладины распятий, четвёртый едва передвигал ноги.
Йехуда встал в полный рост и пристально вгляделся в осуждённых, людей с брёвнами. Ни один из них не был ему знаком. Но вот четвёртый... Тот, который шёл без ноши... Но почему тогда он без ноши?
Пристально следя за квадратом римлян, он забыл о Шим-оне, и потому сильно вздрогнул, когда сильная и тяжёлая рука рыбоглазой образины опустилась ему на плечо. Шим-он смеялся, мелко, почти беззвучно, едва слышно посипывая.
— Надежда, дружок? Забудь её. Если твои глаза в бельмах, я расскажу тебе, что вижу. Твой любимый Учитель — теперь-то, я смотрю, ты позабыл свои ослиные выдумки, не так ли? — избит до полусмерти и всё равно приговорён... ой, не могу... — Левит опять зашёлся смехом.
Потом немного успокоился и продолжил, откашлявшись:
— Говорю, приговорён к смерти. Он должен нести свой крест, но, очевидно, не в силах. Поэтому любезные римские господа милостиво позволили одному еврею помочь другому побыстрее достичь последнего пристанища. Обрести, так сказать, гнёздышко из пары веточек. А вот на норку-то, кажись, так и не заслужил твой свиноубийца! Ха-ха-ха! Хы-хы... ой! — Шим-он согнулся пополам, так его веселила вся эта история.
Тем временем легионеры достигли выпуклого черепообразного холма с уродливыми столбами, и Йехуда своими глазами убедился в правоте Шим-она. Нёсшего третью перекладину чёткой солдатской оплеухой выгнали обратно, в толпу, а троих осуждённых принялись казнить.
Руки левита на плече Йехуды уже не было, но оно всё равно ощущало на себе что-то ещё, кроме одежды. Он протянул руку, и его пальцы сомкнулись на чём-то тонком, не толще мизинца, и длинном.
— Вот всё интересно мне, Искариот, что ж ты теперь делать будешь? Как ты оправдаешь себя перед Праведным Судьёй, а? Ты только подумай, как сильно ты согрешил против Адонаи!
Тот обернулся. Снял с плеча верёвку и посмотрел на неё. Потом снова на Шим-она. Отвернулся и побежал вверх по склону горы.
Дико выкатив глаза и громогласно хохоча, Шим-он бросился за ним. Левит передвигался очень странно, не тревожа ни камешка, едва касаясь земли. В несколько широких прыжков он настиг Йехуду и бросился на него. Сладковато-приторный запах поглотил несчастного.
Склон. Камни. Темнота. Склон. Дерево. Темнота. Обрыв. Дерево. Верёвка. Темнота. Затянуть одну петлю на ветке покрепче, другую на шею. Он действовал как в полусне, не осознавая, что делает, наблюдая как бы со стороны. Как безумный, заливался гоготом Шим-он. Теперь его глумления раздавались почему-то прямо в голове Йехуды. Темнота.
Хрипя, он хватался за верёвку, всё туже затягивающуюся вокруг его шеи. Прыгая вниз с петлёй на шее, он напоролся на старый сухой сук, который пропорол ему брюхо. Из раны текла какая-то жидкость вперемешку с кровью, хотелось кричать от боли, но было уже нечем. Его охватила паника, он заболтал ногами, невольно раскачивая себя и ещё и ещё раз ударяя самого себя обломком ветви в живот.
Внезапно он увидел Шим-она, который немыслимым, невероятным образом висел на нём, обнимая его за шею. Его борода и волосы неприятно лезли в лицо задыхающемуся Йехуде. Шим-он хохотал.
— Прекрати, хватит!
Эдик опустил книгу и с удивлением посмотрел на Хельгу.
— Ты... чего?
Хельга всхлипнула, слёзы катились по её щекам так, будто ей не удалось укрыться от дождя.
— Безумие, просто безумие! Как они могли! Почему?! За что его — так?
Она бросила на Эдика гневный взгляд, как будто он тоже был в чём-то виноват, и направилась к двери.
Эдик вздрогнул и, отвернувшись от уходящей Хельги, взглянул на Тану. Секунду спустя он понял, что привлекло его внимание. Тана смеялась. Даже хохотала, почти беззвучно, но всё громче. Её реакция изумила Эдика ещё больше, чем слёзы Хельги. Не в силах сформулировать своё удивление, он стоял, глядя на неё широко открытыми глазами.
— Какая прекрасная история! — сказала Тана, отсмеявшись. — Разве вся она — не слово в слово о том, о чём я говорила тогда? Хельга права, это безумие, абсурд. Но уж такой у нас мир — абсурдный и бесполезный.
Вспышка Таны быстро угасала. Она озабоченно взглянула через плечо.
— Пойду, найду Хельгу.
Эдик вздохнул ей в след.
— Добей меня, — сказал он оставшейся с ним Нелли. Та стояла, склонившись над фотоаппаратом, бесцельно вращая переключатель режимов. На слова Эдика она подняла голову. Она не рыдала так неудержимо, как Хельга, но глаза её были влажны.
— Не знаю, что сказать, — промолвила наконец она ломким голосом, промакивая глаза рукавом. — Но... мне показалось, что он сам этого хотел. Только зачем?
Она взглянула в пустое окно.
— Дождь перестал. Пойдём. Лично я уже есть хочу.
Эдик всё стоял в задумчивости, пытаясь схватить мысль, которая владела им до того, как Хельга прервала его. Пытаясь вернуться к этой мысли, он снова открыл книгу и продолжил читать с того места, где остановился. Перевернув очередную страницу, он начал читать, но остановился. Прочитанное только что было совершенно абсурдным, абсурднее всего, что он прочитал в этой книге до этого. И всё-таки...
И всё-таки это абсурдное, если только принять его истинным, давало смысл, наполняло значением всё остальное.
На пороге храма Эдик оглянулся на помост в глубине. Сноп лучей клонившегося к закату солнца падал через заднее окно прямо на стол в центральном выступе, который словно горел в этом свете. И в этот момент он понял, что автор книги, кто бы он ни был, считал свою историю правдой. Вместе с ангелом на камне и — самое главное — выходом Иисуса из гроба.
Хельга и Тана шли по тропинке впереди вновь погружённой в фотоаппарат Нелли, взявшись за руки, болтая о чём-то. Услышав догнавшего Эдика, Тана оглянулась и сделала страшное лицо, которое должно было означать, что Хельге всё ещё пока не стоит напоминать о прочитанном.
Эдик кивнул ей. Тихонько тронул за локоть Нелли.
— Что?
— Насчёт твоего "зачем".
— Ну и зачем же?
— У этой истории есть продолжение...
Четверо пробирались через пылающий закатом и осенью лес.
— А вот, смотрите, эта странная буква, наверное, "о" читается. Потому что дальше она же в слове "непороч"... "ныя"? Неважно, в общем, видимо, раньше такие окончания были. В любом случае, там ниже ещё одно слово, и там — "освятив". А вот ещё какие-то странные слова: "стыя", "блгодарив"... Как это вообще произносить?
Нелли, заинтересовавшись, прервала фотосессию.
— Знаешь, я летом была в Болгарии, так там половина слов, похожих на русские, написаны с твёрдыми знаками вместо гласных. Может, тут что-то похожее?
— Ну и как же они их читали? — Теперь и Тана оторвалась от созерцания горящей свечки.
Нелли замялась.
— Я толком не могу объяснить. Там было что-то непонятное. Какой-то неопределённый звук. Попробуй, Эдик, что получится?
В конце концов, у Эдика получилось следующее:
— И всё, еже о нас смотрение исполнив, в нощь, в нюже... — не спрашивайте, я не знаю, кто такой "нюже"... хотя по смыслу должно быть "которую" — предаяшеся, паче же — сам себе предаяше за мирский живот, — тут Эдик сделал было недоумённое лицо, но Нелли сказала:"Не щадя живота своего", — и Эдик, кивнув, продолжил,— приим хлеб во святыя своя и пречистые, и пренепорочные руки, благодарив, благословив, даде святым своим учеником и... тут совсем не понятно, "аплом" какие-то — рек.
— Возьмите и съеште. Это моё тело.
Внутренний Шим-он в Йехуде молчал. Почему-то ему эти слова вовсе не казались бессмысленными. Сам же Йехуда, мешая страх и удивление, отломил небольшой кусок от переданной ему половины хлеба и передал её дальше.
Нет, эти слова казались совершенно разумными! Значит, Учитель знает об опасности, грозящей ему, и нисколько её не преуменьшает. Более того, это означает попросту то, что он всю неделю намеренно ходил по Йерушалайму, напоминая хорошенько цадоким, как именно и за что именно они не любят Галилеянина. Но ведь... Нет!
Чадный дым понемногу снова набирал силу. Йехуда падал в какую-то темную пропасть. Сердце стучало все сильней и быстрей, горло перехватило обручем и уже не отпускало. Шим-он бессвязно бормотал в оба уха сразу. Среди сидящих за трапезой есть предатель, он предаст Учителя. Этого нельзя допустить, этого никак нельзя допустить.
— Да уж не я ли? Уж точно нет!
Долгий взгляд. Йехуда поперхнулся. Смешался, отвел глаза. Опустил голову.
— Ты...
Резко вскинул голову. Как так "я"? Почему — я? Я — самый верный, самый заботливый. Я никогда не предам. Но Учитель в самом деле в опасности, и надо что-то делать. Что я могу сделать? Что говорил там Шим-он? Недельку у первосвященника, а потом — в Галилею, вроде так. И деньги на дорогу. Да и пожертвований есть немного. Уж Йехуда-то позаботится!
Или нет. Шим-ону нельзя доверять. Он наверняка обманет. Но зачем бы ему? В Магдале, между прочим, очень вкусно жарят свежепойманную в Тивериадском море рыбу. Было бы здорово сейчас быть там, а не в запруженном иудеями Йерушалайме.
Может, просто всё рассказать Иегошуа? Может, он согласится на этот план бегства из не по-пасхальному жаркого Йерушалайма?
"Нет, что ты!" — подал из-за спины голос Шим-он. — "Он же не в себе! Ни в коем случае нельзя ничего ему рассказывать!" Йехуда обернулся, но никого, кроме Я'акова, не увидел. Да, пожалуй, так. Не надо ничего никому говорить. Йехуде лучше знать. Он один по-настоящему беспокоится об...
— Йехуда, угощайся.
Зажмурился и тряхнул головой. "Разве я задремал?"
Учитель. В правой руке — кусок хлеба. Струйка жирного соуса медленно течёт вниз по мизинцу вниз и ниже, ниже, к запястью.
Ученик медленно поднял голову. Было очень страшно посмотреть в глаза Учителю, и вместе с тем не было сил удержаться от этого взгляда. Их глаза встретились.
Йехуду трясло крупными, сильными толчками.
Шим-он говорит...
Радостоворны очи его паче вина и белы зубы его паче млека...
Самый верный, самый умный, обо всём позаботится...
Скажи мне, ты, которого любит душа моя — где пасёшь ты? Где отдыхаешь в полдень?
Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками...
Ослиный победитель!
Вот, мы оставили всё, и пошли за тобой... Истинно, истинно говорю вам: никто, оставивший ради меня дом или жену, или друзей...
Всё-таки, что будет, если ты это сделаешь? Это так легко, Йехуда, просто приди и сообщи нам! Это власть над чужой судьбой, доставшаяся тебе просто так. Используй её. Покажи себя.
Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле. Покажи мне лицо твоё, дай мне услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лицо твоё приятно. Возлюбленный мой принадлежит мне, а я — ему. Он пасёт между лилиями.
Только ты один понимаешь, только ты один можешь помочь. Ты можешь помочь. Иди к Шим-ону, он не спит.
Встретили меня стражи, обходящие город, избили меня, изранили меня; сняли с меня покрывало стерегущие стены.
Это так просто, Йехуда!
Левый локоть сорвался, и Йехуда чуть не упал лицом прямо на низкий столик. Сохранив равновесие, принял кусок и снова взглянул в глаза Йегошуа.
Тревога и боль. Страх? Боль, боль, боль.
Лучше бы ты никуда не ходил, Йехуда. Лучше бы ты остался.
Что? Что это за голос? Почему так страшно, до боли в рёбрах страшно его слышать? Йехуда, кто тут сходит с ума? Мало тебе Шим-она? И всё-таки, остался бы ты тут.
Ещё один долгий взгляд. Короткий вздох.
Горько, неодобрительно, отчуждающе:
— Что делаешь, делай скорее...
Он бежал вверх, к Храму, поминутно цепляясь сандалиями за края ступеней и выступы городских булыжных улиц, нелепо размахивая руками, задыхаясь, ощущая, как сводит от несвоевременных усилий полный желудок. Разве жасмин уже отцвёл? Где тот запах, что преследовал его всё это время? Где он, под него так спокойно было думать, так ясно было видно. Налево. Мимо прохожего, между ним и стеной. Быстрее.
Добежать, толкнуться в ворота, согнуться пополам, держась за рёбра.
Кайофо. Шим-он, выглядывающий у него из-за плеча.
Место. Вы обещали. Не трогайте. Галилея. Через неделю. На дорогу. Деньги.
— Вот твои деньги, Йехуда. Заработал. — Первосвященник протянул ему небольшой кошель. — Свободен!
Он обернулся назад, в дом, чтобы отдать необходимые распоряжения.
— Стойте, Кайофо, Шим-он! — Йехуда схватился за широкий рукав первосвященнического хитона. — Я... Я с вами.
И лишь спустя мгновение, он понял, что именно его поразило в согласии первосвященников.
— Слишком легко.
Эдик стоял в открывшемся дверном проёме. Тем временем на землю упали первые капли дождя.
— Что слишком легко? Эдик, мы сейчас все намокнем, давай заходи. — Нелли немного нервничала.
— Дверь открылась слишком легко для давно заброшенного здания.
— Что, Эдик, приведений боишься? — улыбнулась Тана.
— Не говори глупостей. — непонятно кому бросила Хельга. Потеснив юношу, она сделала шаг вперёд — и чуть не упала. Когда-то, очевидно, в храме были деревянные полы, но теперь остались только высокие пороги, да кирпичные столбики там и тут.
Друзья осторожно спустились с порога на земляной пол. Через большие высокие окна вдоль обеих стен падал неяркий, рассеяный свет облачного неба и доносилось шуршание дождя по опавшей и опадающей листве.
Внутри храм сохранился ещё лучше, чем снаружи. Конечно, росписи тут и там растрескались, потеряли фрагменты, выцвели или были уничтожены плесенью, но читались целые сюжеты, а не отдельные фрагменты, как на росписях в наружных нишах. На этих росписях, лёгких и прозрачных, как акварели, сидели, стояли и шли люди — вместе и поодиночке, общаясь и просто в ряд, будто на параде. Черты их лиц были тонки, создавали ощущение благородства, требующего не преклонения, а подражания. Пальцы правых рук у многих были сложены в один и тот же странный жест, выглядевший настолько сложным, что казалось, будто только их изящные кисти годятся для него. Всё это происходило под небесами такой чистой лазури, будто в качестве палитры использовалось мартовское утро. Зелень растений, пурпур и индиго длинных одежд, солнечная желтизна ореолов вокруг голов — они были слишком яркими, чтобы быть реальными, они были слишком реальными, чтобы настоящим был наш мир. Там и здесь вниз по изображениям спускалась вязь букв, в которых Тана после минутного замешательства распознала греческие. К сожалению, уцелела едва четверть от первоначальных росписей.
Полы отсутствовали всюду, кроме самой дальней части храма, где возвышался деревянный помост. В центре этого помоста стоял квадратный стол. Внимание невольно притягивалось к этому столу: его местоположение было отмечено полукругом стены, обращённым вовне, и полукругом помоста — внутрь.
Эдик, поигрывая зажигалкой, двигался вдоль стен, рассматривая росписи.
Нелли постояла немного в нерешительности, потом достала зачехлённый было от дождя фотоаппарат и, бормоча что-то невнятно про "убогий свет", принялась высматривать оригинальные композиции.
Недалеко от входа, по левой стороне, находилось изображение, сохранившееся гораздо лучше прочих. Молодая женщина под красным покровом, закрывающим голову, плечи и руки до самых запястий, правой рукой держала, а левой прижимала к сердцу ребёнка — очевидно, своего сына — в белой нательной рубашке в голубых звёздах и верхних покровах тёплого охряного цвета. Их щёки соприкасались; ребёнок трогательно протянул левую руку вверх, к подбородку женщины. Перед этим-то изображением и застыла Хельга, не в силах оторваться. Ещё мгновение назад эти двое — мать и дитя — существовали только друг для друга. Но что-то выдало присутствие третьего, и женщина, оторвавшись взглядом от сына, смотрела прямо на зрителя. Странное дело — в её взгляде не было столь ожидаемого в подобном случае отторжения. Наоборот: будто бы женщина вначале предложила помощь через кого-то, а теперь, когда за этой помощью пришли, её взгляд полон сострадания и осознания — насколько, в самом деле, её помощь нужна.
Пройдя вдоль левой части до самого помоста, Тана перешла на другую сторону и двинулась в обратном направлении. Судя по всему, изначально существовал только храм — с полусферическими куполами над центром здания и над каждым из четырёх его крыльев. Потом построили — или пристроили — колокольню, совсем в другом стиле. Соседние крылья соединялись не простым прямым углом, а выгнутым наружу полукругом с прямоугольной нишей. Когда-то, очевидно, в этих нишах что-то висело — росписей там не было, зато высоко вверху чернел проржавевший крюк. Из стены внутрь храма к подножию каждой ниши вырастала огромная каменная чаша, наполненная — сейчас или всегда? — песком.
В такой нише между западным и южным крылом обнаружилась небольшая бумажная картинка, чёрным, выцветшим в красное, прорисью изображавшая человека, очень похожего — по крайней мере, одеждой — на нарисованного в нише снаружи храма. Надпись странным шрифтом, но по-русски, гласила:"Свт. Иоанн Златоуст". Прямо перед картинкой в обрезанной пластиковой бутылке стоял букетик давно увядших полевых цветов. В песке чаши стояла свеча — и в этот момент Тана поняла, зачем в чаше песок. Только вот...
— Эдик!
Он обернулся с помоста.
— Эдик, у тебя же ведь есть зажигалка, верно?
— Есть. — Ответил Эдик, с щелчком закрывая крышку зажигалки. — А что?
— Ты свечу не зажигал?
Прежде полусонное, лицо Эдика приняло обеспокоенное выражение.
— Да нет, вроде.
— Так она же горит!
— Ну, не знаю. Не помню. Какая разница?
Тана промолчала.
— Ты же не думаешь, что... Что за глупости? Очевидно, я проходил мимо, увидел свечу, зажёг и забыл. Разве это не достаточно правдоподобно?
— Да, наверное, так и было, — сказала Тана словно во сне и потянулась к свече, чтобы потушить её.
— Стой! — Нелли схватила её за локоть. — Во-первых, это будет отличный кадр. А во-вторых — ну горит она и горит. Так даже веселее. Будем уходить — потушим.
Эдик, тем временем, поднялся на помост и обнаружил небольшую дверцу в стене. Когда-то она была закрыта на замок, но с тех пор сгнила и дужка замка, и ушки на дверце, так что открыть её ничего не стоило.
В этот момент что-то случилось. Внезапно он снова мог отделить "сейчас" и "потом".
Затем он обнаружил, что способен видеть. Где-то очень далеко во тьме внезапно возникло пятно яркого света. Невыносимо яркого света.
Свет разрезал тьму тысячами лучей. Тьма, что царила вечность, оказалась бессильна перед ним. Свет будто бы резал и Йехуду на куски. Он был тяжек, жгуч. Он требовал и обвинял.
Йехуда захотел укрыться от этого света, забраться обратно во тьму, ибо неизмеримо мучительнее было чувствовать "сейчас" и "потом" и видеть этот свет, который просвечивал его насквозь. Который точно знал, как он прожил свою жизнь, каждое мгновенье своей жизни.
Лучи источника света в самом деле начали меркнуть. Время вновь замедлило ход. Тяжёлые воспоминания вновь обрушились со всей жестокой бессмыленностью. Но последний луч света донёс до него голос, который невозможно было не узнать. Всего одно слово:
— Йехуда...
«В такую светлую ночь и факелы не нужны. Мы идём ходко. Йегошуа вряд ли задержится в Гефсимании, скорее всего, помолившись, вернётся в Вифанию. Нужно успеть.
Деньги уже при мне. Надо же, а я думал, с этим-то как раз обманут. И в ковчежце ещё осталось. Хватит на дорогу, да и там хватит. Среди учеников каждый второй — рыбак, каждый третий — с ремеслом в руках. Не пропадём.
Быстрее!»
Сад, а в нём — его любимое место. Ничего, ещё вернёмся, может, сюда, как только Учителю станет лучше. Он же ничего сейчас не понимает, слишком много событий, слишком много людей. Но Йехуда рядом, Йехуда поможет, Йехуда...
— Йехуда!..
Если бы не его имя, произнесённое вполголоса, он прошёл бы мимо, даже не заметив, где стоял Учитель.
Лицу стало на мгновение очень холодно, и тут же — очень жарко. Сердце стучало, будто ломясь наружу из груди.
Он помнил план. Он приветствует Йегошуа. Он всё ему объясняет. Их ведут в город, там в храмовых гостиницах они пережидают Песах. Как только народ расходится после праздника по домам, они отправляются в Галилею под присмотром пары стражников.
— Радуйся, Равви!
Когда, когда всё пошло не так? Что заставило Йехуду хотя бы на секунду усомниться в своём единственном Йегошуа? Разве не очевидно сейчас, как слабы и бессмысленны все доводы Шим-она? Не безумен он, Святой Израилев! Не внушением лечит Сын Божий!
В ужасе отшатнувшись от мнимого безумца, взор которого был яснее и осмысленнее, чем у любого из Санхедрина, он услышал:
— Не поцелуем ли предаёшь... Йехуда?
Не было сил поднять глаза. Всё кончено. Шим-он кругом обманул его, одурачил. А он, простец из Кариота, поверил.
Он упал на колени, где стоял, запустил руки в волосы.
Если лжёт Шим-он, тогда прав Учитель.
Если лжёт Шим-он, тогда Учитель будет мёртв сегодня ещё до заката солнца, как он и предсказывал. И он, Йехуда в ответе за это, он один сделал это немыслимое преступление возможным.
Если лжёт Шим-он, Йехуда только что своими руками убил Утешение Израиля.
Убил того, кому когда-то верил.
Убил того, кого любил. Любит и сейчас — но, о! что за мучение осознавать, что собственноручно скормил судебному чудовищу Санхедрина собственную любовь!
«Лучше бы мне не родиться.
Лучше бы мне Бар-Зибди на Киннерефе привязали что-нибудь потяжелее на шею, опутали сетью, да выкинули бы из лодки.»
Я поднял голову. Вокруг никого. Ушла спира, увела Йегошуа. Разбежались остальные.
У меня в руке — кошель, тихонько позвякивающий монетами.
Что дальше?
За спиной раздаётся треск ломающегося сухого сучка. Судорожно хватая воздух, я оборачиваюсь.
Шим-он. Самодовольная рыбоглазая тварь, ненавижу! Я бросаюсь прямо на него и натыкаюсь лбом на толстую ветку старой маслины.
— Осторожнее, Йехуда, — голос Шим-она каким-то непостижимым образом раздаётся из-за моего левого плеча; тягучий, с похабными придыханиями. — Череп человека очень хрупок.
— Лжец! Ты лжец! Ты всё лгал мне! — я снова оборачиваюсь, но левит делает ещё один шаг и опять оказывается у меня за спиной.
— Да, я лгал. И ты знал это, Йехуда, знал это с самого начала. Не было ни одного доказательства моей правоты, никогда. И это ты тоже знал. Знаешь, почему ты предал своего Учителя?
Мы оба продолжаем этот странный хоровод. Я — пытаясь заглянуть Шим-ону в глаза, он — избегая моего взгляда.
— Ты предал его, потому что ты так решил. Такова была твоя воля.
— Неправда! Ты, ты заставил меня! Каждый день ты давил на меня, и ночь не была спасением! — Я знаю, в вине Шим-она — моё оправдание. Я должен доказать, что он виноват, должен, должен, должен!
Шим-он снова смеётся своим противным смехом, высоко задрав голову со своей противной, жирной, пахучей бородой, держась за бока негнущимися от перстней пальцами. Смех сбивает его с такта, и я, наконец, вижу его лицом к лицу. Своим горящим от стыда лицом к его самодовольному, пучеглазому, торжествующему лицу.
— Нет-нет-нет! Похоже, это не твоему Учителю нужен отдых в Галилее, а тебе самому, ученичок! — Он тяжело отдувается, вытирая глаза тыльной стороной ладони. — Днём я всего лишь повторял тебе твои собственные мысли, ничего больше. А ночью... Разве кто-нибудь властен над тем, что ты, Йехуда, видишь в своих сновидениях?
— Мои мысли? Мои? Это «ослиный наездник» моя мысль? Или про лис? — И я с ужасом понимаю, что уже знаю, каков будет ответ лживого левита.
— Твои, твои, Йехуда. Видишь, как ты хорошо их помнишь? Это потому, что они твои и есть.
Точно. Теперь я вспомнил. Но как же...
— Откуда я знаю? — Он, казалось, опять был готов расхохотаться. — Это читается по твоим глазам, простак! Кого ты обвиняешь, невежда? Ты родился проклятым, проклятым и умрёшь!
Меня гнёт к земле осознание.
Я вижу всё произошедшее ещё раз, я ощущаю, как мои мысли, мои сомнения, моя самонадеянность ослепили меня.
Я хватаю с земли камень и, резко выпрямившись, бросаю его Шим-ону в лицо.
Стук камня о ствол маслины.
Тишина.
Вокруг меня никого.
Серело.
Йехуда шёл к храму. Шёл той же дорогой, которой вчера бежал из Сионской горницы.
В правой руке он нёс мешочек, чуть слышно звякавший при каждом шаге. Он ему больше не нужен.
Его обманули.
Да, он и сам был рад обмануться, глупо отрицать это перед самим собой, но и священники не были честны. Йехуда хотел взглянуть им в глаза.
Серый камень, тёмные пятна тут и там растущих деревьев.
Он пересёк площадь и принялся подниматься по длинным и высоким храмовым ступеням. Он должен увидеться с теми, кто обманул его.
В храме ещё совсем темно, тихо и ни души. Йехуда прислонился спиной к стене. От воспоминаний, связанных с этими местами, подташнивало. Слишком много в них было Учителя, слишком многим Учитель был для него.
Под сводами раздались голоса десятка людей, и Йехуда вышел на свет, чтобы увидеть, кто идёт. Это оказались чредной священник, человек пять левитов и трое членов Санхедрина.
— Эй, вы! Я хочу видеть Кайофо!
Левиты загоготали. Чредной священник сделал вид, что не слышит. Один из членов Санхедрина смерил Йехуду негодующим взглядом. Никто из них даже не замедлил хода.
Йехуда перегородил идущим дорогу.
— Я Йехуда Искариот! Мне нужно увидеть Кайофо!
Священник прошёл мимо, грубо толкнув препятствие плечом.
— У прокуратора твой Кайофо, неуч, — бросил он, обернувшись на мгновение.
— Но... Постойте! — Йехуда в отчаянии схватился за одежду одного из цадоким. — Я согрешил, предав кровь неповинную! Но всё ещё можно..
— Нам-то что? Сам с этим возись, — старейшина вырвал свою верхнюю одежду из рук Йехуды. — Пошёл вон!
Йехуда размахнулся и бросил в него своим серебром, но зацепился пальцем за узел тесёмок. Кошель раскрылся, серебро с громким звоном посыпалось на храмовый пол. Левиты, цадоким и священник обернулись и застыли, глядя на Йехуду, а тот глядел на них.
Где-то пропел петух. Ученик развернулся и бросился прочь, не оглядываясь и не разбирая дороги.
Он сидел на склоне одной из гор, окружавших Йерушалайм, под деревом, бравшим на себя большую часть тяжести полуденного солнца. Он не мог отвести глаз от располагавшегося неподалёку холма с тремя столбами на нём. Где-то за спиной у него бродил неизвестно откуда взявшийся Шим-он. Бродил, попинывал камни, что-то бормотал себе под нос. Ветер временами доносил сладковатый аромат его благовоний, от которого у Йехуды болела голова. Сил не было даже на то, чтобы спросить, какого дьявола Шим-ону было нужно.
Кайофо ушёл к прокуратору. Значит, если ему удастся убедить Пилата, Йегошуа будет... Элохи! Пусть ему не удастся!
У ворот города начала скапливаться толпа из тех, кто не мог войти, потому что другая, гораздо большая толпа подходила к воротам, желая выйти. Людской нарыв некоторое время раздувался, пока наконец не прорвался на дорогу.
Внутри строгого квадрата из римских легионеров, окружённого со всех сторон разноцветной толпой, шло четверо. Трое из них несли на себе тяжёлые перекладины распятий, четвёртый едва передвигал ноги.
Йехуда встал в полный рост и пристально вгляделся в осуждённых, людей с брёвнами. Ни один из них не был ему знаком. Но вот четвёртый... Тот, который шёл без ноши... Но почему тогда он без ноши?
Пристально следя за квадратом римлян, он забыл о Шим-оне, и потому сильно вздрогнул, когда сильная и тяжёлая рука рыбоглазой образины опустилась ему на плечо. Шим-он смеялся, мелко, почти беззвучно, едва слышно посипывая.
— Надежда, дружок? Забудь её. Если твои глаза в бельмах, я расскажу тебе, что вижу. Твой любимый Учитель — теперь-то, я смотрю, ты позабыл свои ослиные выдумки, не так ли? — избит до полусмерти и всё равно приговорён... ой, не могу... — Левит опять зашёлся смехом.
Потом немного успокоился и продолжил, откашлявшись:
— Говорю, приговорён к смерти. Он должен нести свой крест, но, очевидно, не в силах. Поэтому любезные римские господа милостиво позволили одному еврею помочь другому побыстрее достичь последнего пристанища. Обрести, так сказать, гнёздышко из пары веточек. А вот на норку-то, кажись, так и не заслужил твой свиноубийца! Ха-ха-ха! Хы-хы... ой! — Шим-он согнулся пополам, так его веселила вся эта история.
Тем временем легионеры достигли выпуклого черепообразного холма с уродливыми столбами, и Йехуда своими глазами убедился в правоте Шим-она. Нёсшего третью перекладину чёткой солдатской оплеухой выгнали обратно, в толпу, а троих осуждённых принялись казнить.
Руки левита на плече Йехуды уже не было, но оно всё равно ощущало на себе что-то ещё, кроме одежды. Он протянул руку, и его пальцы сомкнулись на чём-то тонком, не толще мизинца, и длинном.
— Вот всё интересно мне, Искариот, что ж ты теперь делать будешь? Как ты оправдаешь себя перед Праведным Судьёй, а? Ты только подумай, как сильно ты согрешил против Адонаи!
Тот обернулся. Снял с плеча верёвку и посмотрел на неё. Потом снова на Шим-она. Отвернулся и побежал вверх по склону горы.
Дико выкатив глаза и громогласно хохоча, Шим-он бросился за ним. Левит передвигался очень странно, не тревожа ни камешка, едва касаясь земли. В несколько широких прыжков он настиг Йехуду и бросился на него. Сладковато-приторный запах поглотил несчастного.
Склон. Камни. Темнота. Склон. Дерево. Темнота. Обрыв. Дерево. Верёвка. Темнота. Затянуть одну петлю на ветке покрепче, другую на шею. Он действовал как в полусне, не осознавая, что делает, наблюдая как бы со стороны. Как безумный, заливался гоготом Шим-он. Теперь его глумления раздавались почему-то прямо в голове Йехуды. Темнота.
Хрипя, он хватался за верёвку, всё туже затягивающуюся вокруг его шеи. Прыгая вниз с петлёй на шее, он напоролся на старый сухой сук, который пропорол ему брюхо. Из раны текла какая-то жидкость вперемешку с кровью, хотелось кричать от боли, но было уже нечем. Его охватила паника, он заболтал ногами, невольно раскачивая себя и ещё и ещё раз ударяя самого себя обломком ветви в живот.
Внезапно он увидел Шим-она, который немыслимым, невероятным образом висел на нём, обнимая его за шею. Его борода и волосы неприятно лезли в лицо задыхающемуся Йехуде. Шим-он хохотал.
— Прекрати, хватит!
Эдик опустил книгу и с удивлением посмотрел на Хельгу.
— Ты... чего?
Хельга всхлипнула, слёзы катились по её щекам так, будто ей не удалось укрыться от дождя.
— Безумие, просто безумие! Как они могли! Почему?! За что его — так?
Она бросила на Эдика гневный взгляд, как будто он тоже был в чём-то виноват, и направилась к двери.
Эдик вздрогнул и, отвернувшись от уходящей Хельги, взглянул на Тану. Секунду спустя он понял, что привлекло его внимание. Тана смеялась. Даже хохотала, почти беззвучно, но всё громче. Её реакция изумила Эдика ещё больше, чем слёзы Хельги. Не в силах сформулировать своё удивление, он стоял, глядя на неё широко открытыми глазами.
— Какая прекрасная история! — сказала Тана, отсмеявшись. — Разве вся она — не слово в слово о том, о чём я говорила тогда? Хельга права, это безумие, абсурд. Но уж такой у нас мир — абсурдный и бесполезный.
Вспышка Таны быстро угасала. Она озабоченно взглянула через плечо.
— Пойду, найду Хельгу.
Эдик вздохнул ей в след.
— Добей меня, — сказал он оставшейся с ним Нелли. Та стояла, склонившись над фотоаппаратом, бесцельно вращая переключатель режимов. На слова Эдика она подняла голову. Она не рыдала так неудержимо, как Хельга, но глаза её были влажны.
— Не знаю, что сказать, — промолвила наконец она ломким голосом, промакивая глаза рукавом. — Но... мне показалось, что он сам этого хотел. Только зачем?
Она взглянула в пустое окно.
— Дождь перестал. Пойдём. Лично я уже есть хочу.
Эдик всё стоял в задумчивости, пытаясь схватить мысль, которая владела им до того, как Хельга прервала его. Пытаясь вернуться к этой мысли, он снова открыл книгу и продолжил читать с того места, где остановился. Перевернув очередную страницу, он начал читать, но остановился. Прочитанное только что было совершенно абсурдным, абсурднее всего, что он прочитал в этой книге до этого. И всё-таки...
И всё-таки это абсурдное, если только принять его истинным, давало смысл, наполняло значением всё остальное.
На пороге храма Эдик оглянулся на помост в глубине. Сноп лучей клонившегося к закату солнца падал через заднее окно прямо на стол в центральном выступе, который словно горел в этом свете. И в этот момент он понял, что автор книги, кто бы он ни был, считал свою историю правдой. Вместе с ангелом на камне и — самое главное — выходом Иисуса из гроба.
Хельга и Тана шли по тропинке впереди вновь погружённой в фотоаппарат Нелли, взявшись за руки, болтая о чём-то. Услышав догнавшего Эдика, Тана оглянулась и сделала страшное лицо, которое должно было означать, что Хельге всё ещё пока не стоит напоминать о прочитанном.
Эдик кивнул ей. Тихонько тронул за локоть Нелли.
— Что?
— Насчёт твоего "зачем".
— Ну и зачем же?
— У этой истории есть продолжение...
Четверо пробирались через пылающий закатом и осенью лес.
